24 июня 1945 года на Красной Площади прошел парад Победы. По брусчатке прошли колонны солдат, проехала военная техника, олицетворяя радость советских людей по поводу окончания войны и желание показать любому будущему захватчику мощь СССР. В параде, однако, не принимали участие женщины и инвалиды. В статье, опубликованной в журнале Osiris, историк Фрэнсис Бернстайн рассказывает о том, как протезы заменяли советским ветеранам семью и позволяли вновь почувствовать себя мужчинами.
Миллионы советских солдат пережили ранения, обморожение конечностей или гангрену. Несмотря на их заслуги, отношение государства к инвалидам Великой Отечественной было сложным и противоречивым. Хотя передовицы газет говорили о важности жертвы советского народа и обещали материальную поддержку нуждающимся, об их изувеченных телах предпочитали не вспоминать. В культуре, в которой многие века формировалось негативное отношение к инвалидам, огромное количество безногих и безруких мужчин представляли существенную угрозу мифу о неуязвимости Советского Союза, культивируемому в разгар холодной войны.
С одной стороны, инвалиды служили напоминанием о трудностях, которые советский народ преодолел во время Великой Отечественной. С другой — внешний вид калек противоречил государственной политике полного восстановления страны, а состояние их оценивалось с гендерной точки зрения. Поскольку инвалидность воспринималась как серьезная проблема для мужчины, для ее устранения было необходимо «мужественное» решение.
Прежде всего их старались не упоминать на торжественных мероприятиях, связанных с Советской Армией. К тому же власти постоянно вводили новые степени в классификацию инвалидности, что позволяло уменьшать государственную поддержку ветеранам и заявлять, что в стране повысилось количество реабилитированного работоспособного населения.
Большую службу в исполнении этой задачи служили протезы, использование которых несло три смысла: эстетический, политический и культурный. Они позволяли инвалидам не чувствовать себя зависимыми от государства и окружающих, работать и скрывать свое увечье от публики. Грубо говоря, протез помогал инвалиду вновь почувствовать себя мужчиной, а не беспомощным ребенком.
Советское тело
О том, как советская власть относилась к телу своих граждан, можно судить по ценностям, которые она пропагандировала. Из всех западных стран XX века СССР наиболее охотно говорил об уроне, нанесенном ему в ходе событий, произошедших в то время, оправдывая их с точки зрения национальных интересов (войны, коллективизация, индустриализация, ГУЛАГ и так далее). Эта позиция хорошо отражена в речи Сталина к хозяйственникам, произнесенной им в 1931 году, в которой он оправдывал физические жертвы, положенные на алтарь индустриализации:
«Задержать темпы — это значит отстать. А отсталых бьют. Но мы не хотим оказаться битыми. Нет, не хотим! История старой России состояла, между прочим, в том, что ее непрерывно били за отсталость. Били монгольские ханы. Били турецкие беки. Били шведские феодалы. Били польско-литовские паны. Били англо-французские капиталисты. Били японские бароны. Били все – за отсталость. За отсталость военную, за отсталость культурную, за отсталость государственную, за отсталость промышленную, за отсталость сельскохозяйственную. Били потому, что это было доходно и сходило безнаказанно. Помните слова дореволюционного поэта: “Ты и убогая, ты и обильная, ты и могучая, ты и бессильная, матушка Русь”. Эти слова старого поэта хорошо заучили эти господа. Они били и приговаривали: “ты обильная” — стало быть, можно на твой счет поживиться. Они били и приговаривали: “ты убогая, бессильная” — стало быть, можно бить и грабить тебя безнаказанно. Таков уже закон эксплуататоров — бить отсталых и слабых».
Таким же образом советская пропаганда показывала в годы Великой Отечественной войны СССР как жертву подлых нацистов. Звучали бесчисленные призывы к гражданам отомстить за сожженные деревни, изнасилованных женщин и убитых детей.
Если Сталин представал в качестве отцовской фигуры, то сама страна представлялась женщиной, Родиной-матерью, символом стойкости, уязвимости и преданности, детей которой призывали положить за нее свою жизнь. Раненые же солдаты никак не вписывались в этот нарратив: с одной стороны, они были беспомощны и нуждались в защите, с другой — сами являлись мужчинами.
Еще больше противоречий в эту картину добавляло изображение врага, нациста, которого на карикатурах и плакатах разрывало на куски или которому взрывом отрывало ноги-руки. Таким образом создавался образ инвалида как противника, ведь советский солдат всегда изображался здоровым и торжествующим.
Кроме того, настороженное отношение к калекам происходило от осуждения советской властью попрошайничества (использование собственных увечий для зарабатывания денег) и благотворительности (лицемерная буржуазная практика). Тем не менее после войны улицы и вокзалы советских городов заполонили инвалиды на каталках, на костылях, с пустыми рукавами пиджаков, просящие милостыню. Вскоре власть объявила их «антисоциальными элементами и паразитами». В прессе появлялись сообщения о том, что инвалидами могут притворяться сотрудники иностранной разведки.
Таким образом, протезы позволяли ветеранам не только вернуться к относительно активной жизни, но и получать одобрение общества и государства. Ведь образ калеки никак не вязался с изображениями здоровых и мускулистых рабочих на советских плакатах.
На все протезы мастер
Государству, не знавшему, что делать с огромной армией инвалидов, протезы тоже казались наилучшим решением этой проблемы — как способ возвращения «мужественности», нормальности калекам. В послевоенное время многие изобретатели, создававшие новаторские разработки в этой сфере, удостаивались Сталинских премий наравне с авиаконструкторами, музыкантами и физиками.
Одним из таких лауреатов был Виктор Кононов, разработавший первый в Советском Союзе активный протез — все пять его пальцев могли двигаться таким образом, что пользователь мог зажать и держать с помощью него предмет. Кононов сам был инвалидом, потерявшим в 1928 году руку.
И изобретатель, и его изобретение отлично вписались в советский пропагандистский нарратив начинавшейся холодной войны. Специалисты из СССР нахваливали изобретение Кононова, говоря, что оно превосходит американские аналоги по функциональности, простоте и стоимости. В этом же контексте упоминалась особая забота государства о ветеранах, в то время как в США их ждало лишь «забвение и отверженность». Подчеркивалось, что протез позволяет «изжить психологические страдания» калеки.
В своей речи при получении Сталинской премии Кононов говорил: «В нашей стране, строящей коммунизм, разрыв между интеллектуальным и физическим трудом сокращается. Ярким примером тому является присуждение этой премии мне, бывшему рабочему, а теперь — старшему инженеру».
Небожители
Кононов и другие инвалиды-изобретатели были не единственными, кому советская пресса пела дифирамбы в связи с успехами в области протезирования. Ярким примером стал летчик Алексей Маресьев, о котором Борис Полевой написал «Повесть о настоящем человеке». Маресьев, лишившийся ног после того, как был сбит в воздушном бою, получил протезы, вновь выучился ходить, а потом продолжил боевые вылеты.
Василий Петров, артиллерист, едва не умер на Украинском фронте. Санитары, приняв его за мертвого, отвезли в морг, где он пролежал день, пока его не нашли среди тел и не прооперировали. Потеряв обе руки, Петров получил протезы и вернулся на фронт.
Впрочем, такие случаи были единичными. Намного больше было инвалидов, которые после протезирования шли на производство. Из прессы, распространявшейся на фронте, солдаты узнавали о таких «маленьких героях». В газете «Труд» писали о стахановце Михаиле Кулябине, который ушел на войну, потерял правую руку, после чего вернулся на производство, где занялся адаптацией станков для таких же калек, как и он. На модифицированном оборудовании он делал 150 процентов выработки. Автор заметки отмечал: «Короче говоря, нельзя назвать эту работу работой инвалида».
Читая такие статьи, люди могли сделать логичный вывод: инвалид с протезами не только ничем не уступает здоровому работнику, но и превосходит его благодаря техническому прогрессу. Достижения этих граждан сравнивались с участием в боевых действиях: «Вчерашний воин, сражавшийся с врагом, сегодня стал бойцом трудового фронта. Единственное отличие состоит в том, что он сменил винтовку на гаечный ключ».
Механическая жена
Не будучи «небожителем», как Маресьев или Петров, изобретатель Кононов стал олицетворением нового советского человека. Пресса писала о его полной и насыщенной жизни: он занимается гимнастикой, играет на ксилофоне, ремонтирует автомобили, ездит на велосипеде и мотоцикле… Кононов общался с академиками, ездил по стране, демонстрируя свое изобретение и рассказывая о себе другим инвалидам.
Тем не менее картина его счастья была неполной — в заметках никогда не упоминается его личная жизнь. Какой бы ни была она в реальности, в статьях о Кононове его единственным другом представал протез. (Этот факт может показаться незначительным, но в американском нарративе послевоенной реабилитации ветеран практически всегда воссоединялся со своей семьей, оставшейся дома.)
В СССР восстановление всегда показывалось как практика, которую инвалид должен осуществить в одиночку. Пресса показывала таких калек настоящими мужчинами, полагающимися только на свои силы. С помощью протеза Кононова они могли рубить дрова, пить чай, есть суп и заниматься домашними делами, которые обычно выполняла женщина.
При этом протезу женщин не приписывались мужские качества — публикации о женщинах-инвалидах вообще очень редко появлялись в СМИ. Если это происходило, то они занимались чисто женскими занятиями — шили или вязали.
В жизни мужчин-инвалидов не было места подругам — их роль играли станки, дрели и прочие машины и инструменты. Роль нуклеарной семьи заменяла коллективная «семья» советских людей. Если американская пресса показывала нормальную семейную жизнь как окончательную реабилитацию калеки, в советской ее заменял труд.
До войны Александр Чибирикин был оператором токарного станка, стахановцем, перевыполнявшим норму в четыре раза. Когда началась Великая Отечественная, он стал командиром танкового подразделения, и в одном из боев, спасая своих подчиненных, потерял правую руку. По возвращении на родную фабрику Чибирикин стал инструктором, обучая других рабочих «любить свои машины»:
«После этого разговора машины превратились для молодых людей в живые, сложные, мыслящие существа. Они нуждались в еде, питье, их нужно было очищать от грязи и металлической крошки, покрывавшей все вокруг. Чеберикин рассказывал, как, в начале своего трудового пути, испытал беспомощное недоумение, когда она, загадочная машина, по какой-то необъяснимой причине сломалась… «Чтобы они работали, нам нужно все делать точно. Машина любит точность, внимание». Через три месяца каждый из практикантов перевыполнил норму».
Слова Чибирикина больше похожи на совет новобрачным, чем на руководство по управлению станком. Машина заменяла ему жену, протез позволял почувствовать себя снова мужчиной, а государство обеспечило токарю новую семью — советский народ.
Так дело обстояло на бумаге. Однако реальные протезы, которые изготавливала советская промышленность, было сложно достать, они работали плохо, и выбор их размеров был скуден. Более того, получая искусственную руку или ногу, инвалид не становился счастливым, не получал назад свою мужскую сущность, как это обещало ему государство через пропаганду. При этом власть получала возможность говорить о том, что делает для ветеранов все возможное и даже больше. Отсутствие реальной реабилитации фактически говорит о том, что калеки переживали ампутацию дважды: в первый раз — когда лишались своей конечности, а во второй — когда получали неравноценную замену.
