Конечной целью коллективизации, проведенной в СССР в 30-е годы, было современное, индустриальное аграрное производство по типу города. Что стало с советским обществом после ее окончания? Была ли ей альтернатива? Об этом рассказал крестьяновед Александр Никулин в ходе своей лекции в Сахаровском центре. «Лента.ру» записала основные тезисы его выступления.
В конце XIX — начале XX века в России начинает происходить демографическая революция. Население увеличивается, особенно крестьянское. Возникает опасная проблема аграрного переселения, которая ведет к обнищанию деревни. Она усугубляется тем, что в стране в этот период еще существуют феодальные пережитки после реформ 1861 года: остаются помещичьи хозяйства, чем недовольны крестьяне, периодически возникают идеи земельного передела.
События первой русской революции 1905-1907 годов показали, что сельское население — это взрывоопасная сила, и с ним надо что-то делать. Столыпин пытался трансформировать крестьянство справа, через развитие капиталистического фермерства, но не успел добиться значимых результатов. Советские власти нашли решение этой проблемы слева, в жесточайшей коллективизации.
Российская деревня при сталинском колхозном строе превращается во внутреннюю колонию, из которой советская власть черпает ресурсы на развитие промышленности, науки, образования. В течение нескольких десятилетий колхозники считаются людьми второго сорта без паспорта и зарплаты. Фашистская армия во время оккупации советских территорий не распускала колхозы, полагая, что они являются весьма эффективными аппаратами централизованного выкачивания ресурсов из села.
Колхозный строй также породил громадную иерархию бюрократии, которая нависла и над городом, и над деревней. В этой уравниловке человек был лишен того, чем обладал обыкновенный крестьянин, — собственного труда на своей земле по своему усмотрению. Человек не принадлежал себе, это была полная забитость и подчиненность громадной бюрократической верхушке и незаинтересованность в собственном труде.
Что стало с деревней после коллективизации
В ходе коллективизации многие люди, в особенности молодежь, верили в социализм, в то, что из нищеты они создадут великое социалистическое будущее, и многие искреннее и самоотверженно трудились. Сомневающихся в социализме ожидали драконовские меры сталинского государства. Коррозия этой крестьянско-колхозной социалистической нравственности настает в 1960-е годы.
Иногда говорят, что великий удар по крестьянству нанес Сталин в 1929-1930 годах. Но нет, крестьянская этика и культура в основном сохранялись до начала 1960-х. Именно в это время старый тип крестьянина, совестливо и бережно относившийся даже к колхозному добру, уходит в прошлое. Возникает позднесоциалистический поденщик, часто алкоголического типа, которому все равно, где работать, в селе или в городе. Происходит массовый исход крестьян в города, деревня умирает, ее население деградирует — становится резервацией старушек и их сыновей-алкоголиков.
После коллективизации оказалось, что крестьянство было очень живучим, что оно, несмотря на все бедствия, исчезало медленно, на протяжении нескольких поколений. Опыт показывает, что возможны варианты трансформации и развития сельского населения, если делу дают правильный ход.
У нас сейчас многие кусают локти и говорят, что, если бы в СССР в конце 1950-х годов был наш Дэн Сяопин, который предоставил бы возможность рыночного социалистического развития села, тогда бы советская экономика и село рванули так же, как рванул Китай в 1980-е и 1990-е годы. Но Никита Хрущев был романтиком, верившим в преимущества сверхкрупного огосударствленного аграрного производства. Он, ортодоксально, пусть и не злодейски по-сталински, полагал, что на селе все крупное индустриальное лучше всего крестьянско-семейного, которое необходимо извести до конца.
В результате мы получили то, что получили. В 1970-е и 1980-е годы из-за потока нефтедолларов советская власть стала щедро финансировать развитие колхозов и совхозов, и до сих пор сельские жители с ностальгией вспоминают брежневскую эпоху, полагая, что это и были золотые годы деревни.
В это время наконец инвестиции пошли в сельское хозяйство, и если Сталин старался в деревню вкладывать меньше, а изымать из нее больше, то тут советская власть, казалось, возвращала свой долг. Ведь те же самые члены брежневского политбюро почти все были крестьянскими сынами, помнили эту деревню, и от нефтяных сверхдоходов увеличивали вложения в колхозное и совхозное производство и строительство.
Но так как схема аграрного управления была старая, забюрократизированная, малоинициативная, то и отдача от нее была невелика. Отсюда и родилась метафора Егора Гайдара о том, что село — это «черная дыра» агропрома, неэффективная и ненужная. В 90-е годы, когда закончилось это щедрое советское финансирование из нефтедолларов, произошел страшный спад и во многом распад постсоветского сельского хозяйства. В конце 1990-х годов по своим показателям оно вернулось лишь к уровню начала 1960-х.
Более того, эта извечная ставка на сверхкрупное аграрное производство имеется и сейчас. Существуют сторонники аграрного прогресса, которые говорят, что гигантские капиталистические агрохолдинги все сами собой отрегулируют, что они — магистральный путь прогресса для современной России. Однако если так все замечательно, то отчего весь остальной мир не идет по этому пути? По-прежнему даже в США, а тем более в Европе, основой сельскохозяйственного производства является фермер, который состоит во многих кооперативах, работающих фактически по чаяновской модели семейного крестьянского хозяйства.
Крестьянин как человеческий тип в России все-таки сохранился, выжил, просто сейчас это «редкая птица». Если в 1920-е годы крестьян было 100 миллионов человек, то сейчас, по моим оценкам, их несколько десятков тысяч. Плюс, конечно, остатки, фрагменты крестьянской ментальности разбросаны и растворены в характерах миллионов современных горожан-сельчан, которые так ценят и любят сельско-дачно-деревенский образ жизни.
В некоторой степени сейчас крестьянские идеалы возрождаются и в России. Они связаны с идеями новой экологии, новых (старых) отношений между человеком и природой. Например, в недавнем труде голландского профессора Ван Дер Плога «Чаяновский манифест» доказывается, что идеалы семейного сельского хозяйства в условиях современной экономики, науки и техники получают второе дыхание.
Была ли предопределена сталинская коллективизация?
Есть мнение, что такая ускоренная коллективизация и индустриализация оправданы тем, что иначе бы СССР не подготовился к войне. Но это тема вечных споров в исторической науке. Противники альтернативного видения истории говорят, что история жестко детерминирована, все равно ничего не изменишь.
На мой же взгляд, в этом вопросе большую роль сыграл субъективизм политических деятелей, конкретные особенности политической борьбы, в которой не была предопределена победа Сталина. Что касается так называемых правых, им не повезло, у них не было такого коварного и опытного политического деятеля. Бухарин был ребенком в политико-административных интригах по сравнению со Сталиным.
Сталин оказался гениальным крестьяноборцем. Он любил читать труды немецкого военного теоретика Клаузевица, который писал, что противнику надо нанести такое поражение, чтобы на несколько поколений отбить у него охоту к новой борьбе. Советскому вождю удалось перебороть и сломить самый великий, обширный и древний социальный класс в стране.
Есть экономико-математические модели, просчитывающие, что было бы, если бы все развивалось эволюционно и постепенно. Во-первых, не произошло бы такого гигантского скачка в росте тяжелой промышленности и провала сельского хозяйства и легкой промышленности. Экономические результаты математической рыночно-нэповской модели развития социализма к 1940 году были бы примерно такими же, как и у сталинской России, но без чудовищного голода и понижения жизненного уровня населения.
Когда Сталин проводил в 1937-38 годах перепись, то был рассержен, обнаружив «непредвиденную» убыль населения в несколько миллионов человек от голода и репрессий, — а он рассчитывал, что у него все и повсюду возрастает. По мнению Теодора Шанина (профессор, президент Московской высшей школы социальных и экономических наук — прим. «Ленты.ру»), если бы СССР развивался не через террор бюрократической коллективизации, а через рыночное кооперирование крестьянства, то Красная армия остановила бы немцев уже где-то под Смоленском.
Другие с этим спорят и сомневаются, хватило ли бы впрок индустриальных ресурсов, потому что Сталин безмерно заготовил и танков, и самолетов. Но в массе своей они к 1941 году оказались устаревшими, плохо управляемыми и уязвимыми, так что многое пришлось начинать заново.
Цена прогресса
Сейчас есть ряд современных российских и даже западных либеральных историков, которые, в целом, считают, что коллективизация удалась: индустриализацию провели, войну выиграли. Есть соответствующие экономико-статистические подсчеты, согласно которым советская Россия находилась в типичном состоянии страны третьего мира: много крестьян, надо проводить индустриализацию. В итоге СССР рванул вперед, создал громадную индустриальную державу, люди получили всеобщее образование, в 1961 году запустили Юрия Гагарина в космос.
Но какой ценой? В ответ намекают, что это все происходило по Мальтусу. Существовала проблема аграрного перенаселения, советских крестьян было слишком много, девать их было некуда с точки зрения рационального прогресса, в общем — лишние рты, чужие на празднике избранных к новой жизни. Хотел — не хотел Сталин, а пять миллионов погибло во время коллективизации, еще двадцать миллионов лишних ртов погибло в Великой Отечественной войне. Так Советский Союз освободился от бремени аграрного перенаселения, взамен получив машины социалистической индустриализации.
На мой взгляд, все это — образцы людоедско-прогрессистского мировоззрения негуманных людей, считающих, что во имя мировой революции и всемирного прогресса можно пойти на любое преступление. С точки зрения такого макропрогресса все эти жертвы коллективизации — дело житейское, в истории все так делается. Главное же, все более-менее хорошо закончилось. Но закончилось ли? Фатально унылая опустошенность современных сельско-городских пространств России — вот главное наследие коллективизации, с которым наши политики не приложат ума, что делать.
Альтернативы сталинской коллективизации
В начале XX века в Российской империи было три великих вопроса: рабочий, национальный и аграрный, и последний был самым сложным и популярным. В России насчитывалось огромное количество аграрных партий, их программ, брошюр по аграрному вопросу. На мой взгляд, предпочтительнее были бы альтернативы энэсов (народно-социалистическая партия), которые были самым миролюбивым крылом народников. Они планировали сделать ставку на крестьянство и развитие его хозяйства в рыночно-кооперативных формах, как бы мы сейчас сказали, «зеленой революции». Но в условиях ожесточенных военных и классовых противостояний 1917 года этот путь оказался малореальным.
Совсем еще юный грузин-революционер Джугашвили, который в те времена использовал публицистический псевдоним Бесиашвили, еще в 1906 году написал собственную статью-заметку по аграрному вопросу. Он считал, что в аграрных программах рассуждения о поиске оптимальных решений между экономической эффективностью и социальной справедливостью — не главное. Главное же состоит в том, что нужна такая аграрная программа, которая всколыхнет крестьян на борьбу с царем. Если удастся поднять их, раскачать самодержавие, сбросить его — вот это и будет самое удачное решение крестьянского вопроса. Дальше, говорил он, посмотрим, что будет.
В 1920-х годах предлагались три основных альтернативных политических программы, предшествовавшие коллективизации. Во-первых, это точка зрения, которая существовала в среде левых коммунистов, сформулированная Троцким и Преображенским. Они соглашались, что из крестьянства надо выжимать все соки на индустриализацию, но через усиление его рыночного налогообложения.
Во-вторых, была буржуазно-либеральная точка зрения, так называемой старой русской профессуры, в лице Николая Кондратьева и Льва Литошенко. Они говорили, что не надо пугать страну кулаком, необходимо развивать рыночную экономику, делать ставку на этого самого кулака — крупного фермера. Само по себе развитие такого сельско-феремерского капитализма приведет к быстрому росту всей экономики. Но противники такой идеи считали это опасным: опять начнется эксплуатация, возрастет сельская нищета, возникнет буржуазия, сначала сельская, потом городская, которая и свергнет советскую власть.
Также существовала социалистическая точка зрения Бухарина и Чаянова, которые предлагали делать ставку не на буржуазного фермера американского типа, как предлагали Кондратьев и Литошенко, а на кооперированное среднее крестьянство. Крестьяне бы входили в специальные большие и малые отраслевые кооперативы, функционировавшие на рыночных основаниях. Благодаря развитию кооперации развивалось бы в целом крестьянство, некапиталистическое, враставшее в социализм и предоставляющее для его развития достаточно ресурсов.
Почему этот план не сработал? Критики говорили, что это все хорошо, и они даже согласны с этими идеями, но на практике мало чего удается, аграрное развитие идет недостаточно быстро. На самом деле такой крестьянско-кооперативный социализм Чаянова — Бухарина буксовал из-за партийно-бюрократического контроля над свободой рыночных действий крестьян, сельских кооперативов и организаций. Крестьянство и крестьянская кооперация, находясь под жестким авторитарным контролем партийной бюрократии, не имели достаточно свободы для проявления экономической самостоятельности и инициативы.
Здесь надо упомянуть также об опыте построения социализма и коллективизации в других странах. После войны возникла целая система мирового социализма и коллективизацию проводили в большинстве социалистических стран. Советскому примеру последовали многие государства социалистического лагеря. Практически везде коллективизация была проведена, но все-таки менее жестоко. С невероятной жестокостью она велась прежде всего в СССР и отчасти в годы большого скачка в Китае (этот эксперимент там тоже привел к чудовищному голоду).
Помимо Прибалтики, Западных Украины и Белоруссии, коллективизация проводилась в Венгрии, Чехословакии, ГДР, Румынии, Болгарии, Албании и отчасти в Югославии. В Польше она вызвала сильные протесты крестьянства. Польша, пожалуй, стала единственной восточноевропейской страной, где существовало лишь незначительное число совхозов — государственных предприятий. В основном она осталась крестьянской, не коллективизированной.
Во всех социалистических странах колхоз оказывался менее производительным по сравнению с формами семейного крестьянского или фермерского хозяйства. На поздних этапах социализма порой проводились очень многообещающие аграрные эксперименты. Иногда социалистические власти всерьез пытались заинтересовать во взаимном сотрудничестве колхозы и личные подсобные хозяйства, чтобы они не взаимно обворовывали друг друга как конкуренты, и чтобы члену социалистического сельскохозяйственного кооператива было интересно и выгодно трудиться как в общественном производстве, так и в своем личном подсобном хозяйстве.
Наиболее удачная форма была выработана венгерскими кооперативами 1970-1980-х годов, успешно использовавшими чаяновские идеи интеграции семейного и крупно-кооперативного аграрного производства. Тогда произошло так называемое венгерское чудо. Оказалось, что такие социалистические колхозы вполне конкурентоспособны даже с западными формами фермерства.
